Как ваша семья пережила эвакуацию?
По Дороге жизни, через всю страну на перекладных, с маленькими детьми и пожилыми родителями, прихватив с собой то, что под руку попалось. Через Ростов, Баку, Красноводск, Чердынь, Ташкент, Андижан, из Херсона в Сталинградскую область. Кого-то эвакуировали вместе с классом, кого-то — с заводом, а кого-то знакомый милиционер смог в последний момент посадить в переполненный поезд. Вместе с нашим партнером PostPost.Media мы попросили читателей рассказать о том, как их родные пережили эвакуацию. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами своими историями. Вот некоторые из них.
В нашем городе располагался огромный оружейный завод, делавший все — от танков до бомб. Мой дед, старый коммунист, полковник и большой начальник в горкоме, говорил, что из-за завода город немцам не отдадут никогда, а те, кто эвакуируется и призывает к эвакуации — трусы и военные преступники, заслуживающие расстрела. Поэтому когда весь горком партии эвакуировался в мягких вагонах, наша семья осталась, а когда город немцам сдали, бабушка с пятилетним сыном, моим дядей, уезжала из него на подножке товарного поезда, держась за поручень. Дед этого советской власти, кажется, никогда не простил. (L)
Дед и бабушка были на фронте оба (бабушка — связисткой), эвакуировалась прабабушка с моей мамой и ее сестрой в Кисловодск, а когда они вернулись, квартира была совершенно пуста: все вынесли оставшиеся в городе соседи. Считалось, что в эвакуации так хорошо, что оттуда никогда никто не захочет возвращаться. Сами соседи эвакуироваться не могли — работали в оборонке. (Алла Новак)
Мои выжили в эвакуации, потому что бабушка устраивала для тыловых офицеров обеды и тем, что осталось, кормила деда и отца. Остальные голодали. (tataha)
Бабушка с тремя детьми, старшая 1929 года рождения, была в Перми. Ходила на базар, местные отмахивались — «денег не надо, дошку (шубу. — Прим. ред.) давай». Однажды шла с младшими по дороге, проезжал грузовик, с грузовика ей бросили морковку. Она эту морковку растянула детям на неделю. Она родилась в 1905. Ей не было в это время и сорока. (Ираида Юдина)
Бабушка 1915 года рождения с двумя маленькими детьми, моей годовалой мамой и ее пятилетним братом, эвакуировалась поздней осенью 1941 года в Вологду. (Дед остался в Ленинграде при аэродроме, его потом демобилизовали с дистрофией.) Что в семейной истории поразительно — когда бабушке, бухгалтеру, понадобилось какие-то отчетные документы отвезти в Ленинград, то она, по семейной легенде, как-то добралась обратно на перекладных и потом вернулась к детям в деревню — такая была степень ответственности. Это при том, что вообще она со своих девяти лет в деревенском детстве заменила братьям и сестрам умершую мать, шила на Зингере, доила корову и прочее. Про эвакуацию каких-то совсем страшных историй не было, только вот маму, которая плохо ходила, чуть не заклевал деревенский петух. Примечательно еще и то, что не только дед с его дистрофией, но и бабушка, и мама с братом всю жизнь потом очень сильно страдали от разных проблем с ЖКТ и весом и отношением к еде: дед, бывший одесский беспризорник-сирота, приемыш детдома, отъедался после войны за два голода, в Гражданскую и Отечественную, по остальным тоже ударило. Когда из эвакуации вернулись в Ленинград после войны, на прежней квартире поселиться не вышло — там жили другие люди. Начальник, отвечавший за распределение жилья, упирался и ничего не давал. Дед преспокойно сказал: «Так, сейчас схожу за женой, детьми, узлами и будем жить у тебя вот в этом кабинете, пока жилье не дашь». Жилье мигом образовалось — мансарда на Бронницкой, вчетвером, конечно, в одной комнате. (Вера Полищук)
Об эвакуации у меня несколько своеобразное свидетельство. В декабре 1941 года в Казани умерла бабушка маминой двоюродной сестры. Время тяжёлое, зима морозная и непогодная, мужчины на фронте. Общей женской складчиной и стараниями выздоравливающих раненых из ближайшего госпиталя выдолбили могилку на кладбище в фамильной ограде. И надо же такому случиться, в одном из следующих в эвакуацию эшелонов (откуда-то с Юга, вроде бы) умер мужчина — не знаю, отчего именно он скончался. В общем, всякие ответственные службы решили не заморачиваться особенно по поводу, уложили его в могилу, подготовленную для нашей родственницы. Так они и покоятся вместе, бабушка двоюродной сестры моей мамы и тот эвакуированный. За всё послевоенное время — по сей день! — никто из близких захороненного каких-то попыток разыскать его не предпринимал, к нам не обращался. Как можем, ухаживаем за обоими захоронениями (в шестидесятые в нашей фамильной ограде властями была установлена отдельная памятная плита по чужому, в общем-то, нам усопшему). (Антон Хусаинов)
Моя история совсем стандартная, таких тысячи. За пару часов до вступления немцев в Киев к бабушке-дедушке-маме прибежал дядя, сказал, что немцы совсем близко (семья не верила, потому что по радио передавали совсем другое), сказал, что не уйдет, пока все не уедут, заставил бежать на вокзал вообще без ничего. Та часть семьи, которая осталась в городе, вся погибла в Бабьем Яру. (Андрей Игнатов)
Папа рассказывал, что бежали из Киева, исключительно опасаясь бомбежек, никто не знал (а рассказали бы — не поверил), что немцы какое-то особое зло будут творить с евреями. Его бабушка ехать отказалась, Бабий Яр, естественно. Интересно, что совсем недавно папа обмолвился, мол, хорошо, что семья была зажиточная, было чем заплатить за места в том грузовике. Им повезло, добрались до Казани, где у бабушки была обширная родня. (Julia Kuperman)
Мы по одной линии из Ленинграда, а по другой из Тбилиси. Ленинградские дедушка и бабушка воевали, прадедушку не взяли в армию, потому что к началу войны ему было уже больше шестидесяти. Он был гинекологом и никуда не эвакуировался, работал в больнице до декабря 1941 года, а потом умер. Тбилисская часть семьи тоже не эвакуировалась, разумеется, однако тамошняя моя бабушка, потеряв мужа под Москвой в 1941 году, в 1943 году вышла замуж за эвакуированного в Тбилиси раненого. Она работала поваром в военном госпитале, и ей очень нравился один солдат (всем героям уже за тридцать). Бабушка дома испекла печенье, сделала вид, что у нее день рождения и угостила всех раненых в палате, где лежал мой будущий дедушка. Печенье было морковное на постном масле и почти без сахара. Дедушка печенье взял, а потом пришел в столовую, вызвал бабушку и подарил ей самодельный гребень. У бабушки были очень кудрявые черные волосы, никак не укладывающиеся под поварской колпак. Слово за слово, они и поженились, а печенье такое у меня дома до сих пор готовят.
Рецепт: 2 натертые крупные морковки, столовая ложка сахара, щепотка соли, полстакана постного масла, 2 стакана муки, чайная ложка соды, гашеной уксусом. К натертой моркови добавить сахар, соль и масло. Размешать, всыпать муку и соду. Вылепить колобки, уложить на выстеленный пергаментом противень, печь при 180 градусах 15 минут. Лучше всего получается с цельнозерновой мукой. Можно добавить рубленые орехи и ванилин. (Нелли Шульман)
Прабабушка с прадедом и двумя детьми — бабушкой 17 лет и ее сестрой 7 лет эвакуировались из Борисова на поезде. Под Оршей поезд остановился из-за обстрела, они все выбежали, немцы с самолета расстреливали лежащих людей. Прабабушка собой закрыла детей, но повезло — в них не попали. Доехали до какого-то города в Средней Азии, уже не помню — Алма-Ата вроде бы, там и пережили войну. Дед воевал в блокадном Ленинграде, его сестра эвакуировалась в какой-то совхоз в Сибири, преподавала математику. Там председатель, выписывая ей документы, сказал, что такое имя-отчество дети не выговорят, и стала она из Хайки Тевелевны Анной Тарасовной. А дед так всю жизнь и прожил как Гирш Тевелевич. (Alexander Arlievsky)
Брат моей бабушки Наум Слепнер был начальником на железной дороге в Запорожье. Он нашел на запасных путях вагон, собрал туда всю мишпуху («семья» на иврите. — Прим. ред.) и прицепил вагон к составу, который шел в эвакуацию в Алма-Ату. (Инна Шустер)
Бабушка рассказывала: «Узнали о войне, это было воскресенье, мы пошли покупать мне ткань на пальто, стояли в магазине, выбирали серый каракулевый воротник и вдруг все начали бежать — по радио сказали, что началась война. Отец сам ушел в военкомат на второй день. Сразу собирались уезжать из Харькова. Говорили, что немцы — это страшно. Родители, наверное, ожидали, что фронт дойдет до Харькова. На второй или третий день начались бомбежки. Папа на второй день ушел в военкомат и стал в эвакогоспитале хирургом, хотя был венерологом. Уехали из Харькова где-то месяца через два. Никаких писем от папы не было, кроме того, что сразу получили от него аттестат, по которому получали деньги. Мы не знали, где он — когда уехали и остановились под Уфой в Благовещенске, только там нас нашло его письмо. А его госпиталь из прифронтового стал эвакогоспиталем в тылу в Абакане. Он был на линии фронта где-то полгода. Мы жили с мамой в Благовещенске плохо, раз в неделю она получала паек как жена военнослужащего. В Благовещенске мама не работала. Мы там были недолго. Ехали страшно — в течение недели до Уфы мама меняла по дороге золотые украшения на семечки, их и ели, всю дорогу бомбили. В Уфе военкомат распределял жен фронтовиков по селам, нас отправили в Благовещенск. У нас была комната, но с нами ехала соседка с ребенком — их взяла мама. Как ее звали — не помню. Мама ее кормила, у нее мужа не было. Мама делила ложку варенья, два печенья, кусочек хлеба, ребенок был младше меня на несколько лет. Когда получили письмо, папа уже был в Абакане, выслал справку, что нас вызывают в госпиталь, опять ехали долго до Абакана. Папа был начмедом госпиталя, а мама начала работать в другом госпитале начальником хозчасти. Я училась, не пропустила ни одного года, потом после школы ходила в госпиталь, читала раненым письма, книжки. Это не было работой за деньги — просто помогала. Ходила каждый раз в другое отделение, куда посылала старшая медсестра. Мне было тогда 13 лет». (Pavel Bernshtam)
Семья моей мамы жила в Днепропетровске, еврейская семья, но никто в начале войны эвакуироваться не собирался («Немцы — культурная нация», — ну хрестоматия же, дед, 1889 года рождения, эту мантру повторял). И тут она, которая была барышней странной, с сильно повышенным индексом тревожности и с провидческими вспышками, впала в непрекращающуюся истерику — и буквально вынудила родителей эвакуироваться. Про подробности эвакуационного маршрута — как танкер сел на мель, люди стали умирать от голода и обезвоживания и тела выбрасывали в море — она вспоминать не очень любила, но гоняло их неслабо: Ростов-Баку-Красноводск-Чердынь-Ташкент-Андижан, большая была страна. Но все выжили, дед и вовсе до мафусаиловых лет дожил. (Галина Ельшевская)
Дедушка уходил на фронт, получил разрешение на эвакуацию семьи. Бабушка с четырьмя детьми, одной из которых была моя трехмесячная мама, эвакуировалась за Урал. Вся семья дедушки осталась в Житомире, считая, что ничего немцы не сделают. Естественно, никого из них не осталось. А бабушка умудрилась сохранить живыми и здоровыми всех четырех детей и не потерять их ни в дороге при бомбежках составов, ни в невыносимых условиях в эвакуации. К слову, мама моя была больна рахитом и начала ходить только в три года. Когда она вдруг встала и пришла к бабушке, та потеряла сознание, так как не надеялась уже, что дочка вообще сможет ходить. В этом году маме будет 80. (Sergio Bezrukoff)
Семью моего папы Александра Молдавского эвакуировали из Херсона в Сталинградскую область. Папа родился в конце 1939 года, так что Херсона он совсем не помнит. Первые его воспоминания — бомбежка Сталинграда. При том, что село, куда их поселили, было от Сталинграда в ста километрах, это кое-что говорит о масштабах битвы. Село было пустое совсем: из него только-только вывезли поволжских немцев. Эвакуированные чуть ли не к теплым печам приехали. А маму с детским садом Союза художников куда-то эвакуировали — бабушка даже толком не знала куда, потому что делала в это время оборонный заказ: лепила фризы Ярославского вокзала. Они не сохранились, хотя дома у меня висит эскиз к одному из них. А дедушка, приехав с фронта в отпуск, очень удивился, что жена даже не в курсе, где ребенок, и отправился искать свою трехлетнюю дочь. Нашел больную, чуть не при смерти — и в нескольких верстах от села, где жила в эвакуации с остальными внуками его теща, прабабка моя Ревекка Григорьевна. Забрал дочку из детского сада, передал бабке и вернулся на фронт. А потом и бабушка, закончив работу, приехала. После эвакуации мои родители на всю жизнь возненавидели мамалыгу. Папе я все же показала, что с маслом и с брынзой это очень вкусно, а вот маме не успела. (Ксения Молдавская)
Моя семья эвакуировалась по Дороге жизни, в марте 1942. (Elena Poral)
Семья папы, ему было три года в 1941, и он был средний в семье, жила в Коростени. 22 июня начались бомбежки. Его отец ушел в тот же день на фронт, и больше никаких известий. Мама (моя бабушка Лия) с тремя детьми с последним эшелоном уехала из города на третий день (7 августа Коростень был взят). Доехали к весне 43-го до Уфы с остановками в деревнях. На одной из этих остановок умерла грудная младшая сестра Дина, ночью к умершей подобрались крысы. Папа помнил, как под Сталинградом в январе 43-го быстрее людей из города выходили полчища мышей и птиц. В Уфе в морозы дети ходили в стоптанных маминых туфлях. Папа до конца жизни не ел овсянку и вообще каши: помнил, как грязная шелуха неочищенных зерен драла горло. Он очень любил и ценил жизнь. (Галина Серова)
В июле 1941 мой дедушка Павел отправляет свою семью в эвакуацию (жена, девятилетний сын — мой папа и его 16-летняя сестра) от текстильной фабрики, на которой он работает. Семья уезжает, а дедушка остается в Москве, его задача — подготовить фабрику к минированию и взорвать по приказу, если немцы войдут в город. Папа часто вспоминал день отъезда с Павелецкого вокзала: пришли на платформу, людей видимо-невидимо, вдруг объявляют воздушную тревогу, команда — оставить вещи на платформе. Все бегут в метро. Станция Павелецкая еще не пущена, и люди спускаются вниз по деревянным помостам вместо эскалаторов. Платформу в это время патрулировали два милиционера, и когда все вернулись на вокзал, выяснилось, что не пропала ни одна вещь (ни чемодан, ни узелок). Затем поезд, обстрел с воздуха, машинист так разогнал состав, что народ стал прощаться с жизнью, но повезло. Машинист или провидение спасли пассажиров. Начинается бесконечная череда переездов, станций, деревень, моя бабушка с детьми колесит по России и теряет связь с мужем. Где он, что с ним, кругом война и разруха, нет ни денег, ни близких, никого.
В одном городке моей бабушке на картах гадает соседка и говорит: все будет хорошо, ты встретишь военного, который тебе поможет, найдешь мужа. Бабушка посмеялась, она не была суеверной, но решила ехать дальше в Уфу — это была точка эвакуации фабрики. Все случилось на платформе города Бузулук весной 1942: стоит бабушка с детьми на перроне, ждет поезда на Восток, а в сторону Запада идет погрузка военного эшелона. Вдруг их хватает в охапку, обнимает и кружит майор. Это дядя Витя, родной брат моего деда. У дяди Вити пять минут, его эшелон отправляется, он выхватывает из кармана деньги, отдает их бабушке и дает адрес родственников, которые находятся в эвакуации где-то недалеко. Команда, и дядя Витя садится в свой поезд, уходящий на фронт. Бабушка — никогда позднее не могла объяснить своего поступка — зачем-то покупает маленький коврик, тут же на станции у какого-то старого узбека. Поезд с бабушкой и детьми прибывает на станцию городка, где, по сведениям дяди Вити, и живут родственники. Наученная горьким опытом, бабушка боится отойти от состава, просит за кусок мыла кого-то из местной ребятни сгонять по адресу в записке. Через некоторое время к составу бежали близкие. Крики, объятия, вываливание всех моих и их багажа на платформу. У родственников были письма от деда, который отчаянно искал своих. Немцы в Москву не вошли, взрыв фабрики не состоялся, и дедушка уже в Куйбышеве (вместо Уфы) налаживал работу производства. Семья нашлась. До конца войны они прожили под Куйбышевым, было тяжело, но счастье от того, что все вместе, помогало пережить сложности. После войны они вернулись в Москву, пожив какое-то время в Подмосковье, с жильем было туго — от прежнего ничего не осталось. Уже нет никого из героев этой истории, а ковер — тот, со станции Бузулук, прекрасно себя чувствует и живет у меня на даче. (Evgenia El’Konina)
Дедушка эвакуировался из Драгобыческой области, на тот момент она уже входила в состав УССР, а до этого была территорией Польши. Вся его большая еврейская семья погибла, он, младший из трех сыновей, единственный сумел спастись. Никаких подробностей мы не знаем, только сухие факты: говорить об этом он не мог, сразу замыкался и уходил в себя. Единственное рассказывал, что сначала их, эвакуированных, везли на фронт и даже уже раздали оружие и форму, но в пути пришла новая разнарядка, оружие у них забрали и повезли на Урал. Там он и прожил до конца жизни, хотя многие его земляки после войны вернулись в родные места. (Irina Galimova)
Корейская часть наших жила до войны во Владивостоке. В 1943 их погрузили в теплушки и повезли в Казахстан. Высадили кого где, как горох рассыпались, на разных степных станциях. Семья потом три года собиралась, искали друг друга. Никто не воевал, корейцев не брали, как ненадежных, но все работали. Рыбу ловили на Арале, на оружейном, одна пра на хлебозаводе, другая на консервном. Пра со стороны деда умудрилась привезти с собой немаленький сундук, и он сохранился до сих пор, стоит у меня — реликвия, все видел. (Ирина Шевко)
Когда бабушка зимой сорок первого эвакуировалась из Москвы в Ульяновск, моему отцу было два с половиной года. Бабушка держала его на руках и в какой-то момент обнаружила, что на нем нет одного валенка. Это была катастрофа, потому что зима была лютая. Но валенок каким-то чудом нашелся, и отец мой доехал до Ульяновска с двумя ногами. (Лариса Шемтова)
В нашей семье историй эвакуации много. Вот одна из них. Когда мамин папа ушел на фронт, мамина мама (бабушка Рахиль) с двумя дочками попала из Украины в казахский город Кызыл Орда. Климат она не потянула и заболела малярией. Была высокая температура, она бредила, и хозяйка квартиры сдала бабушку в больницу, а маму с тетей в детдом. Через месяц бабушка прибежала в больничном халате к забору детдома, а там мама, которой года три, и ее сестра, которой пять лет, бросились к ней с другой стороны забора. Девочки плачут — забери нас, хотим с тобой. Бабушка тоже плачет — куда заберу, я только из больницы, жилья нет, работы нет, потерпите хоть немного, здесь вас кормят хотя бы. А малыши на два голоса умоляют — мы будем тихие, мы не будем просить еду, будем слушаться, нам не надо еду, только забери. Бабушка через месяц только смогла забрать их. Все это время бегала туда больная под забор, чтобы увидеться, пыталась организовать жилье, работу. Мама с тетей вспоминали время после возвращения к бабушке как невыносимо тяжелое, но они были счастливы, что вместе, что мама рядом, готовы были терпеть и холод, и голод, и тяжелую руку… Как эхо тех событий, в моем детстве в качестве одной из угроз, если я вела себя не так, как от меня ожидалось, звучало «сдадим тебя в детский дом». (Rimma Rivka Rubin Zilberg)
Четыре женщины (прапрабабушка, прабабка и бабушка с сестрой-подростком) не без трудов, уже в конце октября 1941, уехали из Москвы с заводом в Куйбышев, где и пробыли всю эвакуацию (прапрабабушка Ента там и умерла уже в 1946). Жили плохо, трудно: прадед сидел, аттестата не было. Бабушка с сестрой работали на Шарикоподшипниковом заводе, но выжили только потому, что прабабушка была белошвейка, она перешивала и перелицовывала вещи, которые люди продавали за хлеб. Жили, кстати, в холодных сенях у хозяев дома. Хозяева были неприветливы, и вообще бабушка вспоминала, что эвакуированных встречали без радости, никакого советского братства. (Анна Агранович)
Бабушка родила папу в 1941 году, в июле — одна из ранних детских историй, которую я помню, была о том, как она не пошла в бомбоубежище и бомба упала в соседний дом с бензоколонкой. Все стекла рухнули, и бабушка сидела с новорожденным на руках, вся засыпанная стеклом, но целая и невредимая. По пути в Елабугу у нее разыгрался мастит — и в одном из волжских городов под стакан водки ей сделали операцию, и она по стеночке шла на пароход обратно, а потом в течение недель сквозь зубовный скрежет расцеживала и эту больную грудь, и когда получилось, у папы сразу округлились щечки от того, что стало больше молока.
Бабушка рассказывала: «Я всегда любила косынки, потому что они превращали любую блузку в новый наряд. Толстые, тяжелого крепдешина, полегче из жоржета, шелковые были особенно хороши — с нежными рисунками, чуть расплывчатыми. Я скопила большую коллекцию — и к счастью, мне ее успели прислать в эвакуацию. Татарки любили платки — и я меняла их то на кувшин меда, то на пачку масла — так и смогла прокормить всех: маму, Сашу, Юру (брата). Потом я поняла, что целый платок больно расточительно выменивать — и стала делить их на уголки, так что косынки нас спасли». Еще я помню историю, что в первые дни эвакуации она обнаружила в углу магазина наволочку с зеленым кофе. Всю войну каждое утро у нее начиналось с обжарки порции этого кофе и волшебный, нездешний запах придавал ей сил на новый день. Она пила кофе до самой смерти, всегда варила его сама — к счастью, давление позволяло. Умерла она почти в 103 года, в 2019 году, и за два дня до смерти сварила свою последнюю чашку. (Olga Prokhorova)
Первый раз бабушка и мама эвакуировались из Ленинграда на поезде. Но его разбомбили. Во второй раз по Дороге жизни. Мама вспоминала, что соседняя машина, полная детей, попала в прорубь от бомбы и ушла сразу под воду. Бабушка была зав хирургией госпиталя. Рассказывала, что не могла есть еду раненых, хотя медсестры ели. У мамы была дистрофия, но ее спасли, конечно. (Alisa Nagrotskaya)
Бабушка по маме спаслась, потому что, будучи девочкой-подростком, устроилась няней в семью одного начальника. Сталинград же не эвакуировали, гражданское население бросили. Остальные предки были не в городе. А бабушка сумела… Никогда им не прощу того, что бросили людей. Ничем от фашистов не отличаются. (Russell D. Jones)
Когда началась война, дядя Моня был в пионерлагере. Их посадили в грузовики и повезли в Ригу, по дороге их остановили советские солдаты и сказали взрослым пройти к офицеру. Моня остался сидеть в кабине, их вожатый закричал — Моня, это немцы, езжай! Началась стрельба. Моня гнал, пока не кончился бензин, где-то за Псковом их посадили в теплушки и увезли в глубь России. Потом был колхоз, где они умирали от голода, работая за мужиков, забранных на фронт. А моя бабушка писала письма во все колхозы этого района, и все, кроме одного, ей ответили, что Менделя Тулбовича у них нет. И она писала в этот колхоз раз в неделю? каждый день? Однажды Моня зашел в правление, увидел эту пачку писем и украл их. Убежал оттуда и приехал к моей бабушке в эвакуацию. Она работала бухгалтером, жила при яслях с моей новорожденной мамой. Бабушка его не узнала, Моня был в пионерских шортах, на шее у него висел воротничок от футболки и телогрейка. Была уже зима. Они жили вместе, пока Моня не ушел на фронт в латвийскую дивизию, где уже погибли мой дед и его отец. (Julia Komissaroff)
Деду было лет 12, он был в гостях у русского одноклассника. Вдруг прибежал его отец, офицер, закричал, что нашел место в машине, уходящей на восток, схватил сына и жену, не дал им собрать вещи и потащил из дому. В дверях обернулся и крикнул деду: «А вы что себе думаете? Вас убьют в первый же день!» Дед вернулся домой и рассказал родителям, они испугалась, и мать с ним как-то успела уехать. У отца (моего прадеда) уже была повестка, насколько я понимаю, и жить ему оставалось около года. Стараюсь помнить и быть благодарным: спешил, мог и не оборачиваться в дверях и советов не давать. (Mikhail Kruk)
Танечка, мамина сестра, родилась зимой в деревне на Урале. Мама моя восьмилетняя ходила навещать их в роддом, по снегу в бабушкиных туфлях. Бабушка маму подкармливала роддомовским пайком. Танечка вскоре умерла, а мама год не ходила в школу, пока не достали как-то валенки. (Marina Masha Velichansky)
Мама рождалась в последний день лета 1941 года. На военной барже посреди реки Волги. Кроме бабы Розы, на барже был еще молодой офицер. Когда он понял, что это он щас будет роды принимать, он устроил по рации такую истерику, что в порту уже ждала машина скорой помощи. (Julia Komissaroff)
В июле 41-го моя бабушка с годовалой дочкой (моей мамой) отправилась в эвакуацию в Свердловск. Им очень повезло, три сестры (из большой бабушкиной семьи) работали на одном заводе на Преображенке, поэтому они смогли не только выехать каждая со своим маленьким ребенком, но и взять с собой пожилых родителей. Мама моя к началу эвакуации заболела, сильный коклюш. По семейной легенде ее спасло прадедушкино пальто, которое в пути смогли выменять на молоко. Младшая сестра моей бабушки, Лиза, оставалась в Москве, как она рассказывала, самыми страшными были дни в октябре: дни, названные потом «Московской паникой», дни, когда город опустел, замер, транспорт остановился, полная тишина. В один из этих дней к Лизе постучали, это был мой дедушка, который, получив увольнение (его часть была под Москвой), примчался к младшей сестре жены с пайком — подкормить. А чуть позже точно так же (увольнение, часть под Москвой) примчался муж старшей сестры, который помог буквально запихнуть худенькую Лизу в окно эвакуационного эшелона. Понимания, куда она едет, особого не было, где все остальные, было не ясно. Эшелон прибыл на какую-то станцию рано утром, всех выгрузили и на подводах начали развозить по ближайшим селам. Раннее утро, туман, девчонка и последняя подвода, старик — хозяин подводы — подгоняет: садись, поехали. Тетя Лиза никогда не могла объяснить, почему она не двинулась с места: «Вот просто, — говорила, — ноги не шли, и все». Старик уехал, а она осталась стоять на станции в полной тишине, которую вдруг нарушил странный скрип. Звук усиливался, а из тумана стал проявляться силуэт: женщина со скрипучим чайником. Это была моя бабушка, которая отошла от своего эшелона за водой. Всю жизнь я вижу эту сцену перед глазами и думаю, что было бы, если бы тетя Лиза уехала на подводе со стариком. Так уже четыре сестры добрались до Свердловска.
Удивительно, но сколько ни пытаю маму, самым ярким воспоминанием остается история о том, как ее двоюродные брат и сестра нашли и слопали спрятанную взрослыми шоколадку, а чтобы младшая (моя мама) их не выдала, накормили и ее. А о том, как всем влетело, мама не помнит, я уверена, что влетело, я знаю характер своей бабушки. Но, думаю, это заслуга взрослых, которые берегли детей, ведь не голод, грязь и теснота, а именно шоколад и игры с близкими остались в памяти. А еще поездки в деревню за картошкой. Бабушка с сестрами в выходные устраивали вылазки за продуктами в села близ Свердловска. Дети росли, для них постоянно что-то перешивали. И все это после тяжелых смен с одним выходным, а иногда и без. (Evgenia El’Konina)
Моя прабабушка согласилась ехать в эвакуацию, потому что уже побывала под бомбежкой. Дед успел отправить семью, жену с тещей и детей шести и четырех лет, из Ленинграда до начала блокады. Первые два года войны жили в уральской деревне, бабушка работала в колхозе, прабабушка шила. Детей оставляли одних. Вечером, когда темнело, а лучину им зажигать не разрешали, на середину комнаты выходили мышки, и мои отец и тетя с ними играли. (Екатерина Евсеева)
Десятилетняя мама должна была эвакуироваться из Ленинграда вместе с классом, родители ее ехать не могли. Но на вокзале выяснилось, что в суматохе забыли одеяло. И бабушка маму не отпустила. Потом они узнали, что в вагон, где был мамин класс, попала бомба. Выжила только одна девочка по фамилии Пищик. А маму потом эвакуировали уже с каким-то интернатом. Кажется, под Ярославль. На детей администрации было плевать, они голодали, кто-то утонул. Потом бабушка нашла маму, и они две зимы прожили в Свердловске. (Иван Квасов)
Бабушка работала в Ленинграде: копала окопы, патрулировала крыши, опекала коллег, оставшихся без помощи, помимо основной своей работы в институте. А потом сосед по коммуналке попытался ее зарубить топором, но сам от слабости потерял сознание. Когда милиционер оформлял протокол, она наивно спросила: зачем он это сделал? Еле держащийся на ногах милиционер сказал: он хотел вас съесть. И вот тут она потеряла сознание. Очнулась в госпитале. С открытым ранением черепа ее вывезли по Дороге жизни, в конце концов она попала в Красноярск, там был в эвакуации Арктический институт, обеспечивая судоходство на Севморпути. А потом, когда она выздоровела и откормилась, то прошла весь Севморпуть на попутных судах, развозя приборы по полярным станциям. А вернулась прямо в Ленинград. После окончания войны. (Марина Буб)
Мои не успели на поезд, махнули рукой и вернулись. Всю блокаду в Ленинграде пережили… А поезд тот попал под бомбежку. (Дина Школьник)
Бабушка с прабабушкой бежали из разбомбленного поезда по полю, в Молдавии. Немцы их поймали и взяли к себе в госпиталь — ухаживать за ранеными. Когда начался тиф, первой заразилась бабушка. Но она была человек юный и крепкий, выздоровела. А у прабабушки болезнь не отступала. Так немецкий фельдшер делал ей уколы с антибиотиками. Потом их должны были угнать в Германию на работы, но тут они уже сбежали из обоза, и у меня было ощущение, что никто их и не преследовал, не следил за ними особо. Бабушка мне с благодарностью к этому врачу рассказывала про уколы антибиотиков, конечно. Прабабушка умерла в 84 года. Бабушка в 92. (Katrina Demidova)
Дед узнал о начале войны одним из первых, он был дежурным по выпуску в «Правде», и его коллега из международного отдела поймал по коротковолновнику речь Геббельса войскам, направляющимся на Восточный фронт. Утром же дед записался добровольцем и велел жене с дочерью (моим бабушке и маме) ехать в безопасное место, к его другу в Сталинград, потому что война продлится всего пару месяцев, и конечно же, на территории противника. В итоге с большими трудностями бабушке и маме удалось вырваться из Сталинграда и добраться до Фрунзе (сейчас Бишкека), где они и провели около двух лет. (Vera Bergelson)
Маме моего мужа Софье было три года, когда ее и двух братьев (Эмилю пять, Марку девять) вывезли из осажденного Ленинграда с детским садом. Отец на фронте, матери пришлось остаться в городе. По дороге поезд попал под обстрел, все выскочили из вагонов и попрятались, а потом уехали, забыв маленькую Софу одну в поле. Уже на месте назначения спохватились. Одна из воспитательниц с братом сумела вернуться на телеге, чудом отыскали ее, спящую. Полдня прошло. Про время в эвакуации рассказ простой: голод, голод, голод. Летом дети мучились животами, потому что постоянно ели траву, да и вообще все ели. Искали в лошадином навозе непереваренный корм. Выжили не все, конечно. Софа выжила, выжили оба брата, мать пережила блокаду и нашла их после войны, и даже отец вернулся живой после плена и советской ссылки — хоть и совсем больной, туберкулезный, и прожил потом недолго. Маму Софа при встрече не узнала и до тринадцати лет считала ее чужой женщиной, которая взяла их, детей, по какой-то ошибке. А однажды, рассказывает, смотрю в зеркало, а там же вылитая мама! Тогда поверила. (Liette Chanson Neznansky)
