Какой была ваша бабушка?

О том, как люди жили «давным-давно», мы раньше всего узнаем от наших бабушек и дедушек — и именно они для многих из нас становятся примером стойкости, смирения, заботы и любви. Мы попросили разных людей рассказать о своих бабушках и вспомнить истории, которые те рассказывали им в детстве.

«Бабушка рассказывала о прошлом семьи»

Сергей Балашов, заместитель директора по научной работе Талдомского историко-литературного музея:

Когда я был маленьким, моя бабушка часто ездила в свою родную деревню и брала меня с собой. В Вороново (Талдомский район Московской области. — Прим.ред.) я любил рыться на чердаке в куче всякого хлама и нередко находил интересные старинные вещицы. Однажды мне попался графинчик, о котором я позже узнал, что он принадлежал моей прабабушке Анастасии Хейн. Она умерла в 1943 году, поэтому я ее не знал, но моя бабушка рассказывала о прошлом семьи.

Прабабушка родилась в 1900 году в весьма небедной семье: родители занимались пошивом обуви, родной брат держал башмачную мастерскую на Гороховой улице в Петербурге, а сама она окончила земскую школу им. Королева, которая считалась одной из лучших в Калязинском уезде. В то время попечительницей школы была Александра Андреева, свояченица Константина Бальмонта, о которой прабабушка вспоминала очень тепло и с благодарностью. Она же построила храм в Троице-Березниках, в хоре которого первым сопрано была моя прабабушка.

После 1917 года прабабушку выдали замуж за Алексея Тихомирова. Жизнь в послереволюционные годы была бедной и голодной. Однажды прабабушка приготовила пасхальную снедь, пришла в церковь и, разложив ноты на клиросе, уснула. А проснувшись, обнаружила, что кулич и яйца были украдены.

Когда началась война, моего прадеда забрали в охрану Яхромского моста. Все заботы по содержанию семьи легли на плечи прабабушки. На Рождество 1943 года она выменяла сухие грибы на водку, за которую собиралась получить картошку в соседней деревне. Вечером, возвращаясь домой, она заблудилась в поле, ведь никакого освещения в военные годы не было. Пришла домой ночью и с порога рухнула на пол. Утром ее увезли в больницу, где она и умерла спустя месяц. Даже на гроб не оказалось денег. Родственница отдала тот, что приготовила себе.

«Дитё революции»

Наталия Петрова, хранитель фонда «Фотографии. Документы» Музея боевой и трудовой славы в Саратове

Моя бабушка Анна любила 7 ноября. Она часто повторяла: «Я — дитё революции. Советская власть сделала меня человеком». Точная дата ее рождения неизвестна — в паспорте указан 1917 год. Ребенком в 20-е годы она оказалась в одном из приютов Саратова. Она рассказывала, что ее вместе с другими детьми из села Старая Лебежайка Хвалынского уезда привезла старшая сестра, распределив малышей по разным учреждениям. В Саратове насчитывалось более пятидесяти детских домов. Они были переполнены, во многих не хватало продовольствия. Беспризорников было много. В городе свирепствовали тиф, голод. Поэтому сестер и братьев разделили, лишь бы у них был кров. Мою бабушку взяли в «Красный городок», который располагался в стенах Крестовоздвиженского монастыря. 

В старости, как все пожилые люди, Бабаня, так я ее называла, предавалась воспоминаниям о «лихой» молодости: «Я не была разиней! Я боролась за кусок хлеба». Я плохо понимала, о чем речь, а ее трудно было остановить: «Меня знаешь как звали? Нюрка-комбайна!» Она искренне гордилась своим прозвищем. Ее подруги громко смеялись, вспоминая о своих детских «подвигах». Загоняли какого-нибудь «задохлика» в подворотню, «обчищали» его: «А как иначе? Кушать-то хотелось!» Если вам приходилось читать «Педагогическую поэму» Макаренко или смотреть фильм, вы поймете. Ангелом Нюрка-комбайна не была!

Спустя годы мне захотелось восстановить историю ее семьи. Моя мама — ее дочь — рассказывала, что задолго до моего рождения ездила в Старую Лебежайку. Искала дом из красного кирпича, о котором вспоминала моя бабушка: «Большой двор, во дворе — хозяйственные постройки, хлев, много птицы». В 1960-х она застала там покосившиеся избы, заколоченные дома. Старик подвел ее к разрушенному каменному фундаменту. «В мою молодость, — сказал он, — здесь был клуб, а мой отец говорил, что до революции жили в этом доме какие-то Бирюковы. Были они зажиточные, да сгинули в 20-е. Потом дом разобрали на нужды».

Полное имя бабушки по паспорту — Анна Борисовна Бирюкова. В Саратовском архиве по метрическим книгам села Старая Лебежайка я пыталась найти ее семью — тщетно. Возможно, в детдоме ошиблись, записав ее отчество «Борисовна». Бирюковых в Старой Лебежайке много, а мужчин с именем «Борис» ни одного. Была у меня еще одна зацепка. Бабаня рассказывала, что будто бы ее отец воевал с Чепаевым. В метрических книгах этого села есть семья с фамилией Чапаевы, они сватья с Бирюковыми. Возможно, мой прадед и ушел к Чапаеву — и я склоняюсь к версии, что не к легендарному, а к своему свату. В детской головке бабушки каким-то чудом сохранилась эта фамилия, высветлилась в 30-х из-за советской мифологизации Василия Ивановича.

В 1936 году Аня Бирюкова получила диплом пекаря. Трудовой путь начала на Саратовской фабрике им. Стружкина. Позже рассказывала: «Я сама с голоду не пухла, и мать твоя в шоколаде была». Насчет шоколада — не знаю. Мама родилась в годы войны. По словам бабушкиной подруги, «Нюрка прибежит, кинет кулек (то есть ребенка) к печи, а сама на молоко и масло накидывалась, чтобы свое молоко было». В войну Саратов стал прифронтовым. Работниц хлебзавода вывозили на лесоповал. Там Аня получила травму головы и почти ослепла.

Она повторяла: «Государство мне дало квартиру», — так она говорила о 6-метровой комнате, в которой прожила большую часть своей жизни. В 70-ые при расселении ей дали однокомнатную квартиру. У нее была медаль «Ветеран труда». Получала надбавку к пенсии как инвалид. Бабаня любила приходить к нам и отчитывать другую бабушку, что та — «недобитая голубая кровь, не умела устроиться в жизни», и что надо «на тебя донести куда следоват». «Обвиняемая» тихо отвечала, что надо простить Анну Борисовну, ведь «она больной человек, инвалид».

Сейчас, спустя много лет, происходит переоценка прошлого. Я понимаю: то, что случилось с Анной Бирюковой — беда целого поколения, а тогда такие люди, как она, были «колесиком и винтиком» эпохи.

«Ощущение покоя и защищенности связано у меня с бабушкой»

Светлана Соболевская, госслужащая

Моя бабушка была в семье «поскребышком» — самой младшей из шестерых детей. Она родилась, когда матери ее стукнуло уже 50: «Краски-то кончились (началась менопауза. — Прим. ред.), растет живот и растет…» А прадедушка Иван Зотыч был, между прочим, на 20 лет старше жены! И получилась Маруся — хорошенькая веселая девчоночка, младшенькая, любимая, с пронзительными голубыми скрылевскими глазами и пухлыми щечками, рожденная в светлый весенний праздник Благовещения.

Я помню бабушкину щеку, левую — с мягкой дряблой тонкой кожей, она была обожжена паром, вырвавшимся из котла. В войну бабушка работала поварихой в совхозе.

Вообще-то вот эта моя бабушка, самая родная, самая любимая, самая близкая, вырастившая меня с пеленок, была мне двоюродной. У нее не было своих детей. Но все-все в нашей родне звали ее Маманя. И даже так — бабушка Маманя. И мой дедушка, ее родной суровый старший брат, тоже называл ее пусть и пренебрежительно, но Маманька (а она его уважительно — братчик).

Ощущение покоя и защищенности связано у меня именно с бабушкой Маманей. Она растила меня с младенчества, и в моих детских воспоминаниях она всегда рядом — ее теплые, большие, морщинистые руки, добрая улыбка, прикосновение к мягкой щеке, ее горячий бок, под который я подкатывалась «полежать» на ночь, перед сном. Это был наш с бабушкой секрет, поблажка, запрещенная родителями: «Ты уже большая, чтобы спать с бабушкой». И вот, пожелав им спокойной ночи, паинькой улегшись в свою постель, погасив свет, в темноте я лежу и жду, затаив дыхание. Жду окончания бабушкиного ритуала: вот она надевает ночную сорочку, развязывает пучок волос, расплетает жиденькую косу и начинает гребешком (коричневым, пластмассовым, который у меня ассоциировался с черепаховыми гребнями из книжек) причесывать волосы, что-то нашептывая. Слова, долетающие до меня, таинственны и мне неведомы, я просто знала, что это молитва, но смысла ее не понимала. И лишь заключительные слова бабушка произносила почти вслух, повернувшись к иконе Богородицы, лица которой я никогда не могла рассмотреть из-за оклада, и осеняя себя крестным знамением, прочувствованно и истово: «…А родителям царствие небесное, светленькое местечко…» — и такая жалость к бабушке пронзала меня, маленькую, окруженную заботой и любовью родителей и родственников, что слезы наворачивались! А бабушка заплетала на ночь коску, долго укладывалась, умащивалась в постели, продолжая что-то нашептывать, и, дождавшись наконец тишины, я робко спрашивала: «Можно полежать?» — и после благосклонного: «Ну, иди» на цыпочках босиком добегала до бабушкиной кровати, взлетала на высокую взбитую перину и ныряла под откинутое, ждущее меня одеяло. «Бабушка! Поповы ребяты!» И начиналась… сказка? Стихи? Нескладушка-небылица? Не знаю, как определить жанр этой колыбельной (да и колыбельной она, по сути, не была), под которую я засыпала столько лет, сколько помню себя и бабушку. А потом и мой сын, и дочь:

Поповы ребяты горох молотили, цепы перломали, в овин покидали, овин загорелся, поп пришел — погрелся, матушка с печки, баран из-под печки, с крутыми рогами, баба с пирогами, а пироги-то на дрожжах, их не удержишь на вожжах. Добавили гущи, они еще пуще, положили в коробок, поехали в городок. Пришла свинья смело, все пышки поела, есть не наелася, только захворала, через два дни сдохла. А рванцы-казанцы поехали за зайцем: «Убьем кота, позовем попа, а поп с крестом, поминать постом…» Ехали-боялися, все мешки порвалися, детям раздавалися, дети покидали, курочки склевали, а из курочки перо полетело далеко на Иваново село. На Ивановом селе собачка на лычках и побрехивает, а медведь на цепе порывается, медведиха на пече обувается, а бирюк на полатях Богу молится. Как у нашего господина разыгралася скотина: и коровы, и быки разинули кадыки, утки-тутки, тараканы, коза в синем сарафане, козел в портках, в немецких сапожках. Козла продала, за медведя отдала, медведь-вертун, кошке ногу свернул. Три года кошка хворала, коту ногу она сломала. Пошел кот на огород, поймал мышку у ворот: «Сиди, сиди, мышка, зеленая кубышка, придет к тебе мальчик, отрубленный пальчик…» «А кто ж ему отрубил?» «Маленький мальчишка, Побег-конопишка». Конопишки затрещали, воробушки запищали. «Воробушки, потопушки, где ж вы бывали?» — «На мельнице-бездельнице. На мельнице Тонка вышла за хохленка, хохленка не любят, в Китае не купят». Китай-китай-китайчок, за работу пятачок, хорошо будешь играть, можно гривенничек отдать.

Читалось все это без передышки, нараспев, с особыми интонациями и ударениями, а я замирала от восторга, от музыки непонятных, волшебных слов, и в воображении моем пролетали картинки: вот горит какой-то непонятный овин, вот тесто лезет из квашни, вот зеленая мышка, вот бирюк — толстый сердитый мужик — сидит где-то под потолком на полатях, и все эти пляшущие и поющие утки, тутки, тараканы, козел с козой, медведь в гипсе…