Почему я решил изучать родной язык своих предков?

Изучая иностранный язык, мы так или иначе познаем культуру его носителей. Но что если язык вовсе не иностранный, а свой, родной? Просто на время потерянный. Можно ли через его изучение почувствовать связь с предками и лучше понять их? Мы попросили людей, которые, будучи взрослыми, начали изучать родной язык предыдущих поколений своей семьи, рассказать о том, что их мотивировало, почему они считают это важным и легко ли им это дается.

Я вырос в обстановке, где ничто не свидетельствовало о принадлежности нашей семьи к немецкой культуре, и только наша фамилия напоминала об этом. Немецкое происхождение имеет только мой отец, мама у меня русская — воспитывался я ее родственниками и образование получил типичное для обычного российского ребенка.

Моего дедушку по отцовской линии звали Вильгельмом, он родился в 1916 году в одной из немецких колоний на Волге, которые существовали в тех краях еще с XVIII века, со времен Екатерины II. В семье деда говорили по-немецки, а русский дети начинали учить только в школе и говорили на нем с акцентом. Причем немецкий язык «волжских немцев» остался таким, каким он был в XVIII веке. Он был достаточно архаичным в сравнении с тем, на котором говорили в первой половине XX века в самой Германии. Так всегда бывает с изолированными колониями, окруженными иноязычной средой: они консервируют культуру того периода, когда они покинули родину. Дедушка рассказывал, что детей учили сперва писать фрактурой (известной сегодня также как «готический шрифт»), а более привычную нам скоропись они осваивали позднее и с немалым трудом.

Для моего дедушки, как и для бабушки по отцовской линии немецкая культура была родной, а русская — иностранной. Однако уже в поколении моего отца связь с немецкой культурой была утрачена. Они с сестрами родились и выросли в сибирской деревне, в семьях немцев, депортированных после начала Великой отечественной войны из бывшей Республики немцев Поволжья (сегодня это территория Саратовской области). Как спецпоселенцы они были лишены возможности выбирать место жительства.

В Сибири немцы составляли меньшинство в местах, где они жили, и понятно, каким было отношение к ним в Советском Союзе после войны. Поэтому немцы приняли русские имена, с детьми разговаривали на русском языке и вообще старались никак не афишировать свое происхождение. Мой отец узнал, что он немец, лишь лет в 7-8, когда один из соседских мальчишек начал дразнить его во время игры в «наших и фашистов», и этот опыт был для него травматичным. Немецкого языка он не знал, хотя и принимался пару раз учить его, уже будучи взрослым.

Я заинтересовался немецким языком уже в относительно взрослом возрасте. Как и мой отец, я всегда считал, что неплохо бы, конечно, выучить немецкий и лучше ознакомиться с культурой своих предков, но заняться этим я смог только когда того потребовали мои профессиональные научные интересы. Я получил историческое образование и вернулся к историческим исследованиям после десяти лет работы не по специальности — занялся историей русского революционного движения XIX – начала XX веков. В то время именно немецкие социалисты были своего рода локомотивом международного левого движения, как в организационном, так и в идейном отношении (как известно, Маркс, хоть и провел большую часть жизни за границей, писал по-немецки).

В 2018 я начал осуществлять свою старую мечту и приступил к изучению немецкого с репетитором. Он очень хорошо объясняет правила, поэтому сложностей в их освоении я не заметил. У меня пока мало практики работы с устной речью, как говорения, так и слушания. Надеюсь, в этом году подтяну эти аспекты и попробую сдать экзамен на уровень C1 — это позволит мне поступать в немецкие университеты и даже устраиваться в них на работу. Все чаще стал задумываться о получении немецкого гражданства.

«Было неудобно перед бабушкой, что я знаю английский, немецкий, французский, а ее родной чувашский так и не выучила»

Ольга Николаева, Париж

Переехав из России во Францию, я столкнулась с тем, что у моих друзей здесь часто возникал вопрос про мой акцент и мою внешность: по акценту меня относили к Восточной Европе, а по внешности – к Азии. И это вызывало удивление. Я объясняла, что по происхождению чувашка. И тогда возникал встречный вопрос: а кто такие чуваши и что такое Чувашия?

Тогда я стала задаваться этим вопросом и сама. У меня было понимание, что вот тут находится Чувашия и отсюда родом мои родители. Но я практически ничего не знала про культуру, историю, даже про национальные символы, хотя они и были повсюду: на вокзале в Чебоксарах, на фронтонах зданий. Но пока не было интереса, все это проходило мимо моего внимания.

Помню, в 2012 году я приехала проведать бабушку, которой было уже глубоко за восемьдесят. Мы с ней сидим, разговариваем, и я замечаю, что ей проще говорить со мной на чувашском, что она старается и подыскивает слова на русском. Мне в тот момент стало дико неудобно, что я знаю английский, немецкий, французский, а язык моей бабушки, чувашский, так и не выучила.

И я стала искать учебники. Мне повезло — я нашла группу активистов в Чувашской Республике, которые раз в год организуют лагерь по изучению чувашского языка. В 2013 году я поехала туда, и это было очень классно: возможность погрузиться в атмосферу, где участники говорят по-чувашски, где выступают спикеры, а по вечерам можно вместе разучивать чувашские песни.

В то же время я познакомилась в Париже с художником Николаем Дронниковым. Он познакомил меня с творчеством его близкого друга и известного русско-чувашского поэта — Геннадия Айги (1934-2006). Я читала много его стихов, и это стало одним из величайших открытий. Я рада, что тогда смогла помочь в организации перевоза архива Айги из дома Дронникова в Чувашский Национальный Музей.

2013-2014 годы вообще стали для меня временем открытия чувашской культуры. Тогда я купила и привезла во Францию 17-томный толковый словарь чувашского языка, составленный языковедом Николаем Ашмариным. Оттуда я очень много интересного узнала о быте и обычаях чувашей конца XIX – начала XX века. С тех пор у меня появилась привычка разговаривать с родителями и родственниками в Чувашии на родном языке. Это не так-то легко, поскольку все в курсе, что я говорю по-русски, и привыкли к этому. И все же с мамой удается говорить на чувашском.

Сейчас я не так много говорю по-чувашски и замечаю, как с отсутствием практики способность выражаться на языке снижается. Хорошо, что в интернете появляется классный контент на чувашском языке: блогеры, музыкальные проекты, даже просто чат родственников, где есть возможность желать друг другу спокойной ночи на чувашском.

Пару лет назад я попросила папу начать изучать нашу родословную. Этот проект пролил свет на очень интересные факты о прошлом моей семьи, позволил лучше понять близких. Моя семья — из чувашей средней языковой ветви анат-енчи. Есть еще верховые чуваши, они ближе к Республике Марий-Эл, и низовые чуваши — ближе к Ульяновску.

По маминой линии у нас семья творческая, музыкальная, есть и заслуженные театральные деятели. Музыка, песни, поэзия – всё это стало для меня главным мотиватором. Я с детства помню мелодии, слова песен, которые пела, даже не понимая, о чем они. А сейчас этот пласт становится для меня доступнее. 

Уже будучи в Париже, я участвовала в ансамбле — мы пели разные песни на русском, французском, английском, португальском, идише. Однажды я предложила участницам спеть песню и на чувашском. Это старинная грустная песня про то, как девушка провожает своего любимого в армию, прощается и жалеет, что не может превратиться в ласточку, чтобы лететь за ним. Мы эту песню выучили, и каждый раз, когда она звучала здесь, в Париже, я переживала волшебные минуты.

«Все мое детство — это татарский язык»

Светлана Павлова, Казань

Мой дедушка родом из татарского села Актаныш, а бабушка из башкирской деревни. Они оба были железнодорожниками — в то время работа на железной дороге была возможностью получить паспорта на руки. Мы с мамой пытались своими силами восстановить генеалогию семьи, искали родственников по базам погибших в Великой Отечественной войне и столкнулись с путаницей в фамилиях прабабушек и прадедушек. С бабушкиной стороны вообще теряется ветка, так как ее родители погибли в военное время, а она мало что помнит.

Когда я была маленькой, мы жили в Удмуртии, где основное население русскоговорящее, но дома мы общались только на татарском. Я застала бабушку и дедушку, и все мое детство — это татарский язык. Но когда бабушки и дедушки не стало, в семье постепенно стали говорить только по-русски. Я самая старшая среди своих братьев и сестер, и они языка уже не знают.

Помню, как в детском саду кто-то сказал мне, что по-татарски говорить некрасиво, что я непонятно говорю, тогда я пришла домой и сказала родителям, чтобы со мной общались только по-русски. Родители возражать не стали. И все, на этом история с моим татарским на тот момент закончилась.

В свое время мама тоже столкнулась с подобной ситуацией в школе, когда в классе было всего три татарки, и к одной их них было предвзятое отношение — раз что-то по учебе не дается, то это из-за того, что ты татарка. Видимо, это убеждение как-то засело у мамы в голове, поэтому всю жизнь она старалась говорить с нами только по-русски.

У меня всегда была какая-то обида на то, что язык я почти не знаю. Даже маме говорила: «Как так, почему меня не заставили выучить татарский в детстве?» Мамина младшая сестра тоже не знала языка, и перед первым классом ее на месяц отправили к тетке в деревню, где она заговорила. Я тоже просилась туда поехать, но не получилось. Возможно, меня мягко воспитывали и не заставляли говорить на родном языке в детстве, и момент был упущен.

Фоновое желание выучить язык у меня осталось, и уже во взрослом возрасте после окончания университета я пошла на курсы татарского. Это государственная программа, набор проводится раз в полгода. Несмотря на то, что словарный запас у меня остался с детства — основные слова, бытовые выражения помню, — обучение давалось мне тяжело. На курсах преподавала аспирантка, видя непонимание в наших глазах, она проводила аналогии с английским языком — тогда становилось понятнее, но в целом, перестроить свой мозг было сложно. Особенно непривычно было строить фразы, так как порядок слов обратный. В татарском языке предложения строятся не так, как в русском — подлежащее, сказуемое, дополнение, — а наоборот.  Например, «Я пошел за хлебом» будет примерно так: «За хлебом пошел я».

Сейчас я хорошо понимаю и могу ответить, если ко мне, например, продавец обращается на татарском, но свободно говорить особенно не с кем, так как вокруг русскоязычная среда. Да и с появлением детей времени, конечно, стало меньше. Говорю маме, что неплохо было бы с внуками на татарском общаться, но она тоже отвыкла с нами на родном языке говорить.

Старшему сыну сейчас четыре года, и в детском саду у него есть занятия на татарском — им рассказывают сказки, в игровой форме учат новым словам. Иногда он приходит домой и уже сам что-то спрашивает. Я тоже экспериментирую: «А вот это слово знаешь?» Так потихоньку и учим. В школе будут обязательные занятия на родном языке — история родного края, татарский язык и литература — целый пласт предметов. Надеюсь, моим детям будет проще с этим, а я продолжу свое обучение уже вместе с ними.